Сверхзадача [Дело Килиоса. Сверхзадача. Возвращение «Викинга».] - Иштван Немере

Самое неприятное — это те сорок минут, когда он остается один и ждет ужина. Два раза он уже обманывал Мата; чтобы не отпускать Дие на кухню, сослался на то, что у него нет аппетита. Но от командира не скроешься, он быстро разгадывает все секреты; Мат пригрозил ему строгим наказанием. С тех пор Грон старается хоть как-нибудь выдержать эти сорок минут одиночества. Правда, оно длится всегда меньше, потому что Дие добрая и не засиживается на кухне. И все-таки так тягостен этот режим, кажущийся вечным. Никакого просвета. Приборы на доске поблескивают холодно и враждебно; ну а стены, даже не столько они, сколько то, что находится за их пределами… Об этом даже лучше не думать. А ведь было время, когда, освоив, какой прибор что показывает, он относился к ним с симпатией и доверием, даже полюбил все эти стрелки, цифры и указатели. Как обнадеживающе, бывало, они подмигивали: все в порядке, мы на страже, мы охраняем тебя, сиди себе спокойно. Только уже много позже, неизвестно откуда явилась к нему эта проклятая мысль, он до сих пор проклинает тот день и час, что в любой следующий — именно в любой! — момент они могут показать нечто совсем другое. Опасность может возникнуть в тысяче ликов. Вот она уже таится в каком-то кабеле, реле, трансформаторе или внезапно ворвется снаружи, из бездонного и темного космоса, лишь кажущегося пустым, а на самом деле битком набитого роковыми неожиданностями. Там, за стенами, живет смерть. Он почувствовал бы это, если бы его даже не учили, что такое мировое пространство. А эти стены вокруг — теперь он знает это сплошной обман; их полусферические своды как пальцы огромной ладони, медленно и постепенно сжимающиеся в смертельной хватке, чтобы в какой-то миг тебя раздавить.

Грон пробовал размышлять, закрыв глаза. Это не запрещено, потому что световой сигнал об аварии или опасности всегда сопровождается еще и звуком. Но и такой способ ничего не изменил в направлении мыслей, не принес успокоения. «Почему?» — сразу же возникал вопрос, стоило Грону вызвать в памяти ту или иную картину событий за минувший год, и число этих мучительных «почему» все росло. Напрягая силы рассудка и памяти, обычно он находил какой-то ответ на первую или вторую часть вопроса, но тогда другая часть оставалась нераскрытой, а то и сама рождала целую вереницу новых вопросов. «Там, на берегу у моря, все всегда было ясно и хорошо», — думал Грон, мысленно вздыхая. Мат сейчас спит и, пожалуй, во сне не узнает, о чем он сейчас размышляет. Потому что это запретная, даже преступная мысль. Один только Арро осмелился однажды высказать ее вслух, еще до старта «Галатеи», но жестоко поплатился. Нет, так ставить вопрос нельзя. Слишком туманно, слишком неопределенно. Невозможно протянуть ниточку, связавшую бы то, о чем сказал Арро, с тем, что он делает сейчас. Мат тоже сделал вид, что не расслышал слов Арро, расплата наступила потом, уже после взлета корабля. Арро резко изменился, но Грон узнал об этом от Эви в конце второго или даже третьего цикла. Каждый цикл — это четыре недели работы плюс четыре недели сна. Так что он вообще никогда не встречается с Арро. Когда одна бригада сменяет другую — во второй навигатором работает Опэ, а инженером по двигателям Арро, — внутренний распорядок не нарушается. Вот и получается, что, когда Грон садится в кресло перед пультом, Арро спит уже целых восемь часов из очередного месячного «сонного отпуска». Таким образом, только от Эви он мог узнать, что Арро просыпается и встает каждый раз все с большим трудом, а Опэ, последние восемь часов вахты которого смыкаются с дежурством Грона, добавил, что Арро сильно исхудал, потерял аппетит, а порой становится просто невменяем. Сидит как истукан и смотрит перед собой в одну точку.

Странно, ибо если говорить о нагрузках, то первым должен был бы сломаться Мат. Он не имеет четырехнедельных «сонных отпусков» с тех пор, как они взлетели; он работает шестнадцать часов, а затем спит восемь и опять работает без устали. Однажды Грон, проснувшись, увидел, что Мат находится в особенно хорошем настроении, и рискнул спросить его о причине такой железной выдержки. Сам он со сна еле ворочал языком, так что свежесть и бодрость командира казались ему тем более неестественными. Мат рассмеялся и дал следующее объяснение:

— Вы проживете дольше, чем я, только и всего. По меньшей мере на столько месяцев больше, сколько вы проспали в пути. А на самом деле гораздо дольше, потому что делаете перерывы в работе, изнашивающей организм. Не считай меня, пожалуйста, героем, Грон, и не благодари. Я поступаю так не ради вас.

Хотя репрограмма не избавила Грона от его природной искренности, в своей новой жизни он скоро познал суровую истину: не хочешь неприятностей — молчи. Он ничего не ответил Мату, но потом часто и мучительно раздумывал над словами командира. «Вы будете жить дольше…» Воспоминания о безвозвратно потерянном прошлом, если он осмеливался их оживлять, причиняли острую боль; настоящее страшило и казалось невыносимым, в особенности в минуты одиночества, но то, что сказал Мат, будило кромешный ужас. Жить дольше. Дольше, чем он. Это значит, во-первых, дольше тянуть теперешнее существование, а что потом? Что ждет их потом, в конце этого уже заученного и привычного, хотя и нудного распорядка полета? Грон знал о том, что репрограмма, которую он получил по милости Гилла, с которым ни в коей мере не желал себя отождествлять, имеет множество пробелов. Но тот запас информации, которым он располагал, был достаточен для того, чтобы страшиться своей будущей жизни на Земле. В лучшем случае он мог надеяться на то, что найдет там берег и лагуну, похожую на ту, которую он уже никогда не увидит; очень похожую, это важно, и его оставят в покое. Ловить рыбу. Пожалуй, они совершили достаточно подвигов, чтобы рассчитывать на такую благодарность от земного человечества, которое… Далее следовала зыбкая трясина, и Грон в страхе останавливался у ее края. Не из-за того, что сказал Мат, а из инстинкта самосохранения. Наверное, Арро тоже терзал себя подобными мыслями. И себе же делал хуже. Но разве такое неизбежно?

Как ни ужасен был тот, уже далекий, самый первый шаг, Грон всякий раз к нему возвращался. Казалось странным, но именно та первая минута, когда он, еще не вполне очнувшись от шока, оказался в одном из кресел командного салона «Галатеи», представлялась единственным опорным пунктом, отталкиваясь от которого, можно размышлять. Салон выглядел точно так же, как сейчас, только еще не стало страшно стен. Он увидел лишь склонившихся над ним Мата и Дие, а высоко под потолком вогнутую поверхность полусферы консоциатора. Он уже тогда знал, что это за штука, но никак не мог увязать с присутствием Мата и Дие. Что касается увязок, то и впоследствии у него долго не ладилось это дело. Интересно, именно Мат во многом помогал ему преодолеть трудности. И не только ему, другим тоже, причем весьма оригинальным способом: Мат вовсе не старался ничего объяснить. Все члены экипажа знали, вынуждены были знать, что все мысли, которые отныне являются их собственными, исходят от некоего существа по имени Гилл, несравненно более высокого по уровню интеллекта; но в то же время Мат настоял на том, чтобы каждый из них сохранил свое прежнее имя. Они переступили из одного слоя сознания в другой так, словно пересели из одной зыбкой лодки, качающейся на волнах грозного и глубокого моря, в другую, такую же. Этот переход нес с собой неуверенность, грозил неведомой опасностью, а только что оставленная посудина казалась то бесконечно родной, то надоевшей и отвратительной, то вновь желанной и прекрасной.